История изучения русской литературы
Что касается истории изучения древнерусской литературы, как истории и русской литературы вообще, то тут прежде всего нужно сказать, что мы имеем дело с наукой сравнительно молодой. Эта наука не насчитывает даже и полного столетия своего существования. Это нужно иметь в виду потому, что этим в значительной степени объясняются те особенности, которые присущи истории русской литературы. Всякое историческое изучение, в какой бы области оно ни начиналось, в области ли политической, экономической истории, или в области искусства или литературы, всякое историческое изучение показывает определенное воззрение на свое прошлое того общества, которое разрабатывает историческую науку. Если у общества явилось самосознание, и если это общество, хотя бы в лице отдельных членов, выполнило задачу — определить, чем оно было в прошлом, то уже само появление этой задачи показывает, что у общества, в силу культурного уровня, явились необходимость самосознания, желание и стремление дать себе отчет в своем прошлом и настоящем. Стало быть, до тех пор, пока историческое самосознание не явилось в обществе, до тех пор общество не имеет своей научной истории. Есть народы, которые не сознают себя, это народы доисторические, народы первобытные. Какой-нибудь папуас или лапландец мало интересуется своим прошлым и, наоборот, интересуется только настоящим, данной минутой; прошлое же интересно для него только постольку, поскольку он может извлечь из него какую-нибудь выгоду для практических целей настоящего. В большинстве случаев это — не далекое прошлое, это — то, что совершалось вчера. В этом отношении, чем раньше проявил народ самосознание, чем раньше он проявил потребность исторического самосознания, тем культура этого народа должна быть выше.
Накопление и сбор материала
Применяя это наблюдение к изучению русской литературы, мы видим, что общественное самосознание, самосознание историческое в русском обществе проявилось чрезвычайно поздно. Правда, уже в XI и XII вв. люди записывали то, что совершалось в их время. Позднее эти известия переписывались; отсюда следует, что люди интересовались своим прошлым, но интерес этот был скорее интересом любопытства, нежели интересом научного объяснения, научного отношения к своему прошлому. Русские летописцы оставили нам свои записи, следы своего интереса к прошлому, но только историки времени Петра Великого, Татищев и ближайшие его преемники, вроде князя Щербатова и других, стали разрабатывать русскую историю. Но это еще не есть пока полное выражение исторического, вполне научного самосознания. Они сознают только, что необходимо это самосознание, но как его себе представить, они еще не знают; они чувствуют только, что для этого надо обратиться к источникам. Они добывают эти источники с тем, чтобы впоследствии их переработать. В. Н. Татищев — наиболее талантливый и способный историк этого времени, располагавший сравнительно богатыми для того времени научными средствами — пишет свою русскую историю в промежутке 1725—1750 гг.[1]; но он ограничивался только преимущественно собиранием фактов русского прошлого по документам, группировкой их в порядке простой хронологии. Последующие историки (Щербатов, Стритер, Байер и другие петербургские академики XVIII столетия) также занимались русской историей, но не в смысле ясно сознанной идеи самосознания, а проявили только интерес к подготовительным материалам, к собиранию фактов и начинают их проверку. Стало быть, в их работах собственно нет того, что мы называем прагматизмом, то есть умением установить внутреннюю связь между событиями. Но в конце же XVIII в. у нас пробуждается и народное самосознание. С этих пор, мы можем сказать, началось и изучение истории русской литературы. Но и тут нужно прежде всего сказать, что это изучение не было строго научным. Научное изучение истории русской литературы вообще, и в частности, древней русской литературы, началось гораздо позднее — в двадцатых или даже тридцатых годах XIX столетия. Следовательно, дело обстоит приблизительно так: к концу XVIII в. пробуждается сознание необходимости изучать свое прошлое. Это пробудившееся сознание ищет себе пищи, обращается к сырым материалам, но собиратели этого материала не обладают еще умением точно, ясно оценить то, что они собирают, хотя и чувствуют уже важное значение этих материалов. Этот подготовительный период накопления материала идет до двадцатых и тридцатых годов XIX столетия, когда мы впервые встречаемся с научной попыткой обобщения фактов русской литературы. Таким образом, в истории изучения русской литературы мы различаем два периода: период накопления материалов — период бессознательный, и период разработки материалов — период сознательный. Первый, то есть бессознательный период кончается в двадцатых-тридцатых годах XIX столетия, период сознательный начинается с этих пор и продолжается до наших дней.
Что же представляет собой этот период бессознательного накопления материалов? Отвечая на этот вопрос, придется сделать маленькое отступление для того, чтобы стало понятно, каким образом шло дело собирания материалов для истории литературы и какими методами руководствовались при этом собирании, другими словами, нужно напомнить несколько данных из истории русского общества, русской культуры XVIII столетия, потому что иначе, если мы не представим себе более или менее отчетливо, чем был XVIII в. в нашем культурном прошлом, мы не поймем, каким образом появилось вдруг стремление к собиранию и изучению материала, а потом и к изучению самого прошлого. Напомним себе об этом в общих чертах.
Как известно, XVIII в. отмечен в истории политической жизни России как период новый, и если не совсем новый, то во всяком случае такой, который закончил собой предшествующее развитие: XVII в. отмечен как та грань, которая отделила нас от древней России; XVIII в., петровское время, был временем окончательного объединения нашего культурного развития с Западной Европой. Объединение это было не на равных условиях: мы оказались учениками Запада, и Запад принял нас под свое покровительство. Мы сами уверовали в западную культуру и науку, сами же сознали себя учениками и были учениками очень старательными. XVIII в. с его культурой явился для многих чем-то неожиданным, и добрая половина этого века проходит в усвоении того, что нам давал Запад. Если рассмотрим хотя бы школьные сведения из истории литературы XVIII в., то припомним, что у нас как раз в то время появляется ряд писателей, которые усердно открещивались от своего русского и старались поскорее стать европейцами, старались по возможности полнее поглотить европейскую литературу и по возможности точно придерживаться ее. Это знаменитое «ложноклассическое» (иначе и правильнее — «французское») направление в литературе, за которым следует так называемое философское направление эпохи Просвещения. Кроме того, разница, которая бросалась в глаза, между старым русским бытом и тем, что давала Западная Европа, между старым русским человеком — барином, живущим московско-византийским бытом, и французским «петиметром», эта противоположность естественно ставила вопрос такого рода: как же быть со старым? XVIII в. решал этот вопрос просто. Человек XVIII в. стремился превратиться во француза, немца, во что угодно, лишь бы не быть русским; отсюда — презрительное отношение ко всему русскому как к варварскому, отношение к своей старой литературе, как к чему-то такому, что не имеет права даже называться литературой. Припомним Сумарокова, Ломоносова (не говоря уже о людях менее образованных), как они относятся к литературе низших классов, живших и в XVIII в. еще идеями и интересами XVII и старших веков. По их понятию, это литература «подлая», то есть неблагородная, некультурная, недостойная людей, считающих себя образованными. А в этой-то «подлой» литературе и нужно было вскоре искать нашу народность. Разумеется, Вольтер, Руссо не могли нам помочь, сказать, чем мы были, и что мы такое; разумеется, для этой цели (раз этот вопрос стал на очереди) несомненно, нужно было обратиться к прошлому, а это прошлое, как некультурное, как ненужное для современности, отрицали, и поэтому исторического самосознания в этот период XVIII в., период поспешного поглощения всего иноземного, мы пока не видим. Но к концу XVIII в. мы замечаем известного рода поворот в русском обществе. Дело в том, что это поспешное поглощение чужих элементов, поверхностное их усвоение, сам характер западноевропейских элементов, еще недавно чуждый нам — все это в конце концов вело, если так можно выразиться, к краху, то есть наиболее сознательные люди конца XVIII в. убедились, что французское направление само по себе правильно, но оно к нам неприложимо во всей полноте и в том виде, как оно вносилось, что все стремление наших писателей стать французами и немцами и даже греками и римлянами не подходит к условиям нашей жизни, имеющей свои иные основы в прошлом. Даже Державин, наиболее талантливый представитель иноземной литературной школы, убеждается в том, что ограничиться одним подражанием Буало нельзя. Он пишет громкие оды по всем правилам французской теории, но в то же время уже чувствует, что с этими французскими одами на русской почве, применительно к русской жизни, совершается что-то неладное, и он пишет оды «сатирические», где невольно, бессознательно приближается к жизни и вместе с тем приближается к той «подлой» черни, от которой он теоретически открещивается. В конце концов оказывается, что эта «подлая» чернь со своим миросозерцанием торжествует: мы видим, что наряду с одами Державин по секрету пишет так называемую «Жизнь Званскую» (стихотворения так названы по Званке — его поместью), подражает народным песням, но вместе с тем тщательно прячет их в портфель. Этот пример ясно показывает, что дело с «официальной» литературой чисто западного по внешности типа обстояло неблагополучно; и действительно, к концу XVIII в. мы замечаем уже падение этих иноземных теорий, веры в них. Но по мере того, как эти иноземные теории падают, в русской литературе усиливается интерес к своему русскому: появляются такие люди, как Чулков, Елагин, которые пробуют выйти на новый путь из тупика, куда привело литературу слепое увлечение Западом. Они, убежденные ложноклассики, говорят, что трагедии нужно писать непременно с любовными интригами, с чудовищными страстями по всем тем правилам, как это было предписано в Западной Европе, что комедию нужно писать, обязательно придерживаясь Аристофана как образца; но вместе с тем они же говорят, что нужно, придерживаясь определенного выбора материала, с интересом относиться и к своему, русскому, считаться с русской народной действительностью (Лукин), и вносят в литературный обиход новый материал, который есть не что иное, как отрывки из той устной народной и старой книжной литературы, из той литературы XVII и XVI вв., которой только что пренебрегали. Чулков издает свои «Словенские сказки», «Словарь русских суеверий», «Песенники» и др. В сущности, неважно, из сколь чистого источника он берет этот материал, как его обрабатывает; важно то, что он приходит к убеждению в необходимости изучения народной физиономии и своего прошлого: в этом есть уже начало того народного самосознания, которое очень скоро должно будет пробудиться отчетливее.
И действительно, после Чулкова мы видим вскоре таких писателей, как Новиков. Н. И. Новиков (умер в 1818 г.) был первоначально издателем сатирических журналов, представителем этики и эстетики в литературе, но сама эта этика будет уже несколько иная, чем этика его предшественников. Он уже не только нападает на галломанию своих современников, но идет уже дальше: этой поверхностной, растлевающей нравы галломании он уже противополагает старый русский быт, как неиспорченный, неизвращенный этими чужими и чуждыми влияниями. Появление этого направления, на первое время своеобразного «стародумства», было уже знаменательно. Раз мы уже не отрицаем, не насмехаемся, не открещиваемся от старого быта, то ясное дело, мы обязаны его знать, изучать. Следующие шаги Новикова поэтому будут понятны: он собирает русские песни, издает вновь собрание песен Чулкова, и эти песни уже не трактуются как песни «подлых» людей, а как любопытный, интересный остаток пережитого, доброго времени, времени отцов и дедов, остаток, который сохранен бережно среди меньшой братии, оставшихся русскими низших слоев общества. Другое направление, которое затем выясняется у Новикова, совершенно органически связанное с предшествующим, идет еще дальше: оно указывает на необходимость гуманного отношения к этому простому народу, сберегшему народность, но темному, обездоленному; это то время, когда Новиков уходит в масонство, это период его просветительной деятельности в Москве, когда он здесь образовал «Дружеское общество» и начал распространять свои гуманные идеи путем печати, став во главе так называемой «Типографической Компаний». Здесь народное, старое уже часто идеализируется. Таким образом, мы видим расширение интересов литературы, если не в смысле углубления национального самосознания, то в смысле обращения к источникам самосознания. Новиков делает, наконец, и следующий шаг, который и заставил нас остановиться на нем несколько дольше: он предпринимает (в 1773 г.) многотомную «Древнюю российскую Вивлиофику». Этим сборником Новиков решил ознакомить русских читателей с их прошлым уже по непосредственным, подлинным документам. Там видим отрывки из летописей, исторические сказания, путешествия, описания отдельных обычаев, свадеб, царских выходов, памятники юридические, канонические и т. д. Это издание показывает, что Новиков, идя таким путем, пришел к сознанию необходимости непосредственного изучения русского прошлого, так как это русское прошлое для него тесно связано с потребностями его времени, с русским народом, то есть, говоря проще, Новиков впервые увидел народность в русском прошлом и поставил вопрос о том, что же мы представляем собой теперь и что мы представляли собой в прошлом? А это и есть первый сознательный шаг к самоопределению. Но Новиков, как видим, только собирал пока материал, а исследователем еще не был. Этот взгляд на прошлое в Новикове уже укрепился, и он издает еще один подобный труд — опыт исторического «Словаря о российских писателях». Это сочинение было направлено, главным образом, к тому, чтобы дать возможность обозреть материал, который необходим для знакомства с русской литературой прежнего времени. Этот список писателей — чрезвычайно характерный для суждения о развитии исторического самосознания в конце XVIII в.: он содержит в себе биографии и перечни сочинений писателей, но не старого времени, а преимущественно XVIII столетия, начиная с петровского времени. Это показывает, что идея Новикова уже значительно расширилась: необходимость оглянуться назад, дать себе отчет в прошлом в смысле самосознания он видит не только в отдельном прошлом, но и в современности, в окружающем: для него и XVIII в., как один из элементов этого самосознания, уже входит в его представление. Таким образом, приблизительно с конца XVIII в. было положено начало собиранию материалов, относящихся к русскому прошлому, в частности по русской литературе, то есть было положено начало изучению русской литературы. Последующее время внесло еще много нового.
Пример Новикова показывал, что в русском обществе уже пробудилось самосознание, потребность оглянуться назад, изучать свое прошлое. Правда, Новиков это изучение несколько идеализировал, придавая ему патриотически-тенденциозную окраску: оно для него было противовесом теперешнему, галломании. Специального объективно-научного изучения русского прошлого пока еще нет. Продолжается этот период собирания материалов, который начался с Новикова, и в начале XIX в. И действительно, если Новиков собирал материалы и печатал то, что ему казалось нужным, то в русской среде наиболее интеллигентных людей появился целый ряд так называемых собирателей, которые сами не разрабатывают эти материалы, но уже представляют себе их ценность в будущем. Это преимущественно русские аристократы, люди состоятельные, которые собирают русскую старину, русские «куриозы». Они собирают и старые картины, и старые иконы, и старую утварь, и старые рукописи, потому что это — мода, но эта мода дурного в себе не заключала. Одни собирали только «куриозы», другие же шли при этом и дальше, постепенно от собирания этих «куриозов» переходя к их изучению, к желанию вскрыть их смысл. Таким образом, начиналось более или менее научное отношение к старине, близкой и далекой. Если граф А. И. Мусин-Пушкин и другие собирали монеты, рукописи, утварь как антиквары-любители, то ближайший преемник их в этом отношении, граф Н. П. Румянцев, уже положил начало целому периоду в изучении русского прошлого, в частности в истории русской литературы. Он создал научное изучение материалов, положил начало первому научному изучению в области прошлого литературы. Он же подготовил и первую школу историков русской литературы.
За небольшими исключениями дело собирания материалов для истории русской литературы, преимущественно древней, продолжалось до двадцатых годов XIX столетия, нося характер антикварный, в большинстве случаев случайный, бессистемный. С этого же времени мы видим уже некоторое изменение: начинается уже собирание материалов с научной целью, систематическое, а не только случайное, любительское; уже наблюдаются первые попытки последовательного изучения этого материала. В это время начинают уже собирать материал с тем, чтобы по нему ознакомиться научно с древнерусской историей, с древнерусской литературой. Эти материалы теперь пробуют издавать научно, и на деле печатают. Так как это была первая попытка в этой области, то первым таким собирателям приходится, изучая предмет, изучая материал, вместе с тем учиться самим, вырабатывать методы, научные приемы.
- [1] Первая книга его «Истории Российской с самых древнейших времен» вышлав 1768 г.
